Происходящее резко перешло в кровавые фонтаны. Самые настоящие литры крови и праздники маньяков. К чему, по ожиданиям, все и шло. Эта линия, алой полосой уже давно назревала и ждала только момента для кульминации. Вся выстроенная пирамида сооружалась лишь ради финала, где прервутся души, умирающие со страхом в глазах. Но Амади продолжал быть беспристрастным зрителем, полным флегматичности к творимому. Неизвестно достоверно, хотел ли он прильнуть хоть к одной шее из невинных жертв, но это либо очень хорошо скрывал, либо не испытывал подавно.
Сменив воздержанно-выжидающую позу, самеди раскинулся в кресле и закинул ногу на ногу, подперев щеку костяшками кулака. Один из пальцев лег на уровне бровей, что еще больше прибавляло в его мимику удручающих, скучающих оттенков.
А зрелище продолжалось…
Один из массовки, наряженный в кого-то, отдаленно похожего на сатира: с рожками из папье-маше и мехом на лосинах догнал одну из девочек. Ударом кулака он осадил ее лицом в половицы. Не раздумывая его ногти, больше похожие на когти сорвали «хрупкую» одежонку с малютки, оставляя кровоточащие отметины. Не соблюдая и грамма морали, изувер оголился ниже пояса и стал насиловать бедняжку. Та кричала, но гомон толпы не позволял отчаянным пискам пройти дальше сцены, заглушаясь во всеобщей радости. Извращенной вакханалии.
Неизвестно, было то задумкой автора или случайностью, но по завершению процесса, ближе к финалу постановки, в руках у того оказался кухонный нож с широким лезвием, больше смахивающий на тесак. Тройка увесистых ударов обагрили сцену бегущей кровью, а сородич, или человек, с безумным взглядом, как у жабы, поднял голову на вытянутой руке, показывая ту зрителям. Не внимая голосу разума аль остатков такового, он вновь принялся за монструозные ласки. И если бы то был рот обрубка – можно было понять, но место соприкосновения оказалась дыра в горле.
Один из мясников Ружа сидел в позе лотоса, на растерзанном трупе очередной феи. Вид у того был безмятежен, руки выставлены в стороны и имели общее сходство с позицией йоги. На ушах, плечах, пальцах у него висели потроха. Кишки обвивали того словно змеи. А на животе, кажется, был нарисован замысловатый, ничего не значащий символ. Так же – кровью убиенной.
Третий из примеченных экземпляров, на этот раз женщина, видом лет тридцати пяти, держала пожарный топор, которым то и дело, что рубила хребет распластавшемуся звездочкой ребенку. Вскоре от последнего не осталось и намека – лишь набор костей и внутренностей, фарш из плоти.
Амади мог поклясться, что видел пар исходящий от мертвых тел, как тот поднимался зыбким дымком, создавая ореол мистического действа.
И вот, все подошло к концу. Новоявленные психопаты резко успокоились и заулыбались искренними лицами торжества. Была ли то игра или множественный фазовый переход сознания, под управлением кого-то за кулисами – загадка.
На сцену вышел Руж, актеры и «выжившие». Поклон, софиты направленные на толпу акцентировали внимание. Началось ликование, возгласы, улюлюканья. Некоторые из толпы побежали к сцене, буквально коленопреклонствуя перед создателем «восхитительного» сценария.
Амади осторожно приобнял Чинеду за плече и зашипел ей на ухо гнилым голосом:
- Уходи. Ты увидела все, дальнейшее не интересно. Вызови такси и уезжай домой, а лучше - на склад.
Асита принял несменную выжидающую позу и дождался, когда спутница быстрым шагом, юркая между кресел платьицем, удалиться в тень выхода. Кажется, попутно она копошилась в сумочке.
Толпа все еще продолжала восхвалять талант, пока ее перекрыл рев:
- Руж! – самеди поднялся с места и стоял последи ряда, возвышаясь как раз по центру, что бы его можно было отчетливо заметить. Он опирался на нижний ряд тростью, согнувшись, с ехидной дымящейся мордой шарпея. В другой руке дымилась самокрутка, расползающаяся серыми ниточками, - Что ты сделал, Руж?! Ты обещал спектакль, постановку, театр! А показал типичную бойню в духе Техаса. Чего ты добился?! Дал зрителям крови? Они видят ее каждый день. Показал секс, насилие, жестокость? Неужели им мало СМИ?
Голос его хрипел и даже немного надрывался, но кое чего в этом дребезжании было не отнять – уверенности.
- Это убого, друг мой.